— Да ну тебя, ты бы хоть на левую свою крагу надел! — Танька достала самодельные бинты. — Сейчас ещё срезать буду…
— Как там Олег? — тоскливо спросила в пространство Ленка Власенкова. — Пойду выгляну…
— Сиди, — приказал я.
— Одним глазком! — жалобно попросила Ленка. Я ничего не стал повторять, и она осталась сидеть.
Боль стала нестерпимой, жгучей — я почти воочию увидел языки пламени, лижущие мои ладони. Как тогда, зимой, когда меня пытали негры… очень больно.
— И попка у тебя очень красивая, — зло сказал я, почти выключаясь. И не выдержал: — Ну больно же, Танюшка, очень больно!
— Радица! — не выдержала Танька. Спокойная, замкнутая сербиянка подошла и, присев на её место, занялась моими руками. А Танюшка присела рядом со мной и запечатала мне рот поцелуем. Потом снова и снова, горячо шепча: — Потерпи, миленький… чуть-чуть потерпи… вот так, вот так… поцелуй меня тоже…
Губы у неё были горячие и солёные от слёз.
Каюту швыряло и кидало, как обувную картонку, которую пинают ногами развеселившиеся мальчишки.
В небе полная луна,
Красоты она полна
И висит над головой,
Свет бросая пред собой.
Чтоб подольше не проснуться,
Сбросив груз дневных оков,
Нужно просто улыбнуться,
Взять две пары башмаков,
В путь отправиться далёкий
Вдаль на самом солнцепёке
Белой призрачной луны.
…Сочных красок сны полны,
В них волшебные слова,
В них надежды и огни,
Лунных сказок острова.
Не проснёшься, хоть щипни…
Нас мотало больше шести суток, слившихся в сплошную череду часовых вахт — больше выстоять было нельзя — и трёхчасовых перерывов-отдыхов, во время которых, в каютной сырой болтанке, уснуть помогала только невероятная усталость. Мы даже не понимали, куда нас несёт, да и не очень пытались это понять. Если у кого-то и была морская болезнь, то заметить её было просто невозможно.
На свои руки я, если честно, старался смотреть пореже. Танька перебинтовывала мне их после каждой вахты — и каждый раз плакала. Я как-то взглянул — и тоже едва не заплакал… От постоянной влажной жары в тех местах, где кожаная одежда тёрла тело, обнажилось живое мясо. Ходить нагишом тоже было нельзя — от ударов морской воды кожа немела, начинался страшный озноб, а снасти полосовали незащищённое тело с совершенно зверской силой.
Утром седьмых суток тайфун выключился. Мы болтались посреди океанской глади, дул ровный, хотя и несильный ветер с востока, а впереди — на самом горизонте — маячила полоска земли. Следом выключилась и моя команда, а я, мысленно завывая от злости и тоски, повесился всем телом на основание бушприта и, то и дело промывая себе глаза морской водой, чтобы не уснуть (жгло дико), начал таращиться вперёд.
Князь добровольно стоял вахту за всех.
А как иначе-то?
Впрочем, предел сил имеется у любого человека. Часа через полтора все промывания перестали помогать, и я поймал себя на том, что сплю с открытыми глазами — смотрю вперёд, а мозг выключен, ничего не фиксирует. И требуется усилие, чтобы осознать волну, солнце или берег в отдалении.
— Олег, — я замедленно оглянулся. Возле меня стоял, протирая кулаками глаза, Ромка. — Олег, ложись спать, я постою. Я уже выспался.
Он врал. Не выспался, конечно. Но «заспал» усталость, это правда. И всё-таки я медлил. Ромка расценил это по-своему:
— Не доверяешь? — тихо спросил он. Даже без обиды, скорей тоскливо.
Несколько секунд я смотрел на него и думал, что за то время, пока он у нас, Ромка ни с кем так и не сошёлся, хотя и пожаловаться на него не мог никто. Я сознательно гонял его по самым разным работам, какие только мог изобрести. Мальчишка вкалывал безропотно. Но своим его так и не признали.
— Дурак ты, — устало сказал я. И решился: — Слушай, Ром, я отключаюсь. Ва-а-ще. Если что — ты меня буди.
— Конечно! — он просиял. — Ты ложись, всё будет нормально, я чесслово не усну!
Я его уже не слушал. Спустившись под лестницу с носовой надстройки, я, испытывая физический кайф, растянулся на тёплых досках, которые почти не качало, последним усилием принял максимально удобную позу и, испытав короткий прилив невероятнейшего наслаждения, уснул…
…Когда я открыл глаза, то первое, что я ощутил — полный отдых. Именно так. У меня ныли руки, а раньше я этой боли вообще не замечал за чувством общей разбитости. А всё остальное было отлично — голова ясная, тело совершенно послушное, настроение хорошее. Я потянулся и посмотрел вверх. В просветы между ступеньками лестницы заглядывали огромные звёзды, но как-то странно, и я понял, что стоит парус. Тихо бурчала за бортом вода. Слышались разговоры, шаги и смех по всему коггу, потом я услышал, как несколько голосов где-то на корме распевают a capella:
...
— Человека трясло, ломало —
Всё ему, человеку, мало!
Подавай ему плод запретный —
Очень любит он плод запретный!..
— и голос Танюшки взвился к звёздному небу:
...
— Он к нему
Простирает руки,
На губах
Ощущая сладость!
Он не может без этой муки —
Это старая его слабость!
Я с завыванием потянулся — и почти тут же сверху, с носа, свесилась взлохмаченная башка Ясо, и грек торжествующе завопил:
— Проснулся!!!
Я засмеялся, услышав, как на корабле усилилось «звуковое оформление». Так значит, они себя вели относительно тихо, просто дожидаясь, пока я проснусь! От переполнявшего меня тёплого чувства благодарности я влепил дикой силы щелбан в лоб Ясо и, вскочив, выкатился из-под лестницы кувырком через плечо.