Путь в архипелаге - Страница 225

225

Не пытаясь взвиться на дыбы?!.

Ну уж нет! По древнему закону,
Что ещё никем не отменён —
Кто себя признает побеждённым,
Только тот и вправду побеждён.

* * *

Я всегда боялся боли. Но, как и любой нормальный мальчишка, ещё больше я боялся, что о моём страхе узнают, потому что это означало унижение, а унижение — намного страшнее. Ещё там, на той Земле, я научился терпеть боль. Здесь, на этой Земле, я научился смеяться, когда моё тело полосовали сталью. Научился отдавать приказы в то время, когда на мне по-живому зашивали раны — колотые, рубленые, резаные. Научился терпеть выматывающую, ни с чем несравнимую, ежемгновенную боль от заживания этих ран — по нескольку дней кряду.

Не смог я научиться только одному — терпеть унижение. Не только не смог — я и не мог этому научиться, потому что окружающий меня мир не располагал к безответности, а чётко и определённо говорил: на оскорбление словом отвечают ударом клинка. Тот, кто не хочет его получить — не будет оскорблять. Граждане пассажиры, будьте взаимно вежливы.

Можно посадить на кол человека. А можно посадить на кол душу. Нет, не ту, с крылышками и арфой, я в неё не верил никогда. Вернее, просто никогда о ней не думал. Душу — это честь, достоинство, верность, любовь. Всю, так сказать, составляющую — нематериальную, но самую важную составляющую — настоящего человека.

Честное слово. Дико звучит. Не поверишь даже. Но посаженная на кол душа — страшней, чем посаженное на кол тело.

Страшней.

А ещё страшней — смириться, свыкнуться с тем, что тебя растоптали, унизили, обесчестили. Смирившись — умираешь. Живёт только твоя оболочка. Кому-то — всё равно. Но если ты несколько лет свыкался с тем, что в тебе живёт душа — тебе «всё равно» уже не будет.

Наверное, к страху можно привыкнуть, научиться жить одним мгновением, радуясь тому, что именно в него, в это мгновение, с тобой ещё не случилось ничего плохого. Я это понимал, но сам так не мог.

Может быть — пока не мог?

Больше всего я боялся не смерти. Нет, не смерти, не боли, а… изнасилования. В этом было что-то чудовищно унизительное и мерзкое — меня, мальчишку, и мальчишку сильного, отважного, стойкого, бойца и рыцаря, заставили бояться именно этого.

Я бы предпочёл умереть. Хотя и жить хотелось очень-очень, до воя, до онемения внутри. Но меня терзала неотступно одна мысль: почему они меня не убили? Почему меня не оставили жить, почему не сожрали, перед этим «попользовавшись»? Почему лечили худо-бедно? Куда меня везут?

Говорят, когда впереди неизвестность, тогда человек то впадает в отчаянье, то начинает надеяться. Со мной было не так. Неизвестность впереди была страшней, чем смерть сейчас, хотя путь в эту неизвестность продлевал мою жизнь…

…Я точно не знаю, сколько провёл ещё в этом сарае в одиночестве. Меня кормили и поили. Когда я более-менее восстановился, то попробовал копать, но земля пола была утрамбована вдоль стен до твёрдости бетона, да и, судя по звукам, негры были вокруг постоянно… Меня несколько раз охватывала лихорадочная, сумасшедшая надежда, что плен вот-вот кончится, как кончился он прошлые два раза. Я вслушивался, почти уверенный в том, что вот-вот послышится шум, лязг стали, голоса людей — и этот дурной сон оборвётся. Наверное, я бы чокнулся от этих мыслей, если бы в конце концов не запретил себе к ним возвращаться. Алгоритм, как в разделе «Игры с Чипом» журнала «Пионер». П.1: надо бежать. П.2: бежать нельзя. Значит — п.3: надо сначала просто выжить. Потом см. п.1.

Хуже всего срасталась левая рука, но и она восстанавливалась достаточно быстро. Просто удивительно быстро, если учесть, что я был в плену.

Я не считал дней. Это не имело смысла просто потому, что я не знал, сколько провалялся без сознания и где вообще нахожусь — может, меня сюда неделю везли? Но моё заключение в сарае кончилось — просто открылась всё та же дверь, и трое негров без разговоров выволокли меня наружу, где, как оказалось, было весьма оживлённо.

В большую крытую повозку были впряжены четыре медлительных и флегматичных безрогих вола. Кузов кривовато сидел на неровных колёсах, доски — и его, и верха — были обшиты пятнистыми шкурами.

Меня пихнули в спину. Двое негров открыли, отодвинув засов, заскрипевшую дверь в кормовом торце. Снова толкнули сзади, потом — мерзко «подсадили» лапами под зад. Я оглянулся через плечо — лапавший меня ниггер, ухмыляясь, облизнулся, и я, с трудом переведя дыхание, ввалился в душное, тёмное нутро фургона.

Позади стукнул засов.

То, что в повозке я не один, я ощутил мгновенно. Она дёрнулась, поплыла вперёд в каком-то мерзком, взбалтывающем нутро ритме; я не удержался на ногах и, падая, попал рукой в человека. Тот немедленно отодвинулся, а я сел, буркнув:

— Извини, я не хотел…

— Ничего, — голос был тихий. Кажется — девчоночий… но, может, это просто младший мальчишка? Хоть не негр… Я таращился в темноту, стараясь поскорей к ней привыкнуть.

— Ты советский? Русский?

Это точно была девчонка, и я различил в голосе акцент.

— Советский, — отозвался я.

— Я догадалась. Я слышала, как ты говорил.

— Ещё я голый.

— Я тоже… — она сдержанно дышала в темноте. — Теперь, по крайней мере, не так страшно. Тебя как зовут?

— Олег, — сказал я, садясь наощупь удобней. — А тебя? Ты откуда?

— Дейна… Я из Ирландии.

— Ты давно здесь?

— Здесь — это здесь?

— Ну… нет, в этом мире…

— Четвёртый год.

— Я тоже… — я вроде как начал различать её в темноте — как ещё более тёмный силуэт. — А в плену?

225