Путь в архипелаге - Страница 223

223

Вот и всё. Точным выпадом я проткнул в грудь слева подвернувшегося негра. Успел вырвать оружие, отбить удар, но другой клинок пробил толстые полосы кожи справа на груди, распорол доспех и скрипнул по рёбрам. Взмахом я снёс руку ранившему меня и вогнал палаш в открытый рот ещё одного.

Их оставалось четверо, один — тот, раненый в руку. Ещё двое — с перерубленной ногой и однорукий — ползали по тропинке и выли. Кровь щекотно текла по рёбрам. А из руки брызгала струйкой при каждом движении. Рука противно немела.

Они не нападали. Боялись. Видно, что боялись. Но сейчас их страх был их же силой. Каждая секунда уносила мою кровь, а с ней — жизнь.

Слово надо держать. И я поклялся им, что никто из них не уйдёт отсюда живым.

Мне почему-то показалось на секунду, что сейчас они побегут. И я, продолжая улыбаться онемевшими губами, скомандовал:

— Стоять.

Это очень важно и неплохо действует — когда противники считают тебя немного «сдвинутым по фазе». Негры, конечно, и без того считали… но вот стоит окровавленный мальчишка с оружием, только что уложивший десятерых из четырнадцати в их отряде. И предлагает что-то — непонятно, что, но с улыбкой.

Страшно, конечно. Я бы вот сейчас на них и ломанулся… но куда там, нога меня не послушается.

Плохо совсем.

Как раз когда я об этом подумал — они на меня и бросились. Все четверо, разом…

…На ещё один «московский» меня всё же хватило — ятаган, который негр успел вскинуть над головой, брызнул чёрно-серебряным крошевом, и конец моего палаша распластал негру лицо. Он взвыл, но захлебнулся кровью. Меня в это время успели несколько раз ударить — доспех худо-бедно отразил удары… но не все. Я почувствовал, как один ятаган — попал в стык, пакость! — вошёл между ремней под рёбра слева.

Я молча ударил негра в лицо кулаком в оплётке эфеса — с такой силой, что у него хрустнули сразу челюсть и шея, он повалился навзничь. Да, этот мир меня силой не обделил… Ятаган остался торчать, обжигая сумасшедшей болью. Поворачиваясь на здоровой ноге, я круговым ударом достал замахнувшегося врага — тот открыл рот и рухнул на колени в груду вывалившихся под ноги кишок.

Последним остался тот — раненый. Вон он побежал — не оглядываясь, изо всех сил побежал…

…В спине у него уже торчал мой палаш — кажется, прошедший насквозь — а он всё ещё бежал, упал только через несколько секунд.

Я вырвал ятаган и метнул его в последнего живого — того, с подрубленной ногой, он сейчас уползал в кусты. Ятаган пригвоздил его к земле, и негр несколько раз дёрнулся, потом затих.

Правая нога у меня подломилась, и я упал на бок, успев выставить руку, чтобы сберечь рассечённые рёбра. Левая рука ударилась сверху о раненый левый бок, как чужая, но обе раны отплатили такой болью, что опустилась чёрная пелена перед глазами.

Когда она поднялась — я увидел негра. Того, которому отчекрыжил палец. Он шёл ко мне, зло щерясь, держа ятаган в левой руке и что-то скрежещуще приговаривая.

Я холодно наблюдал за ним, не испытывая никакого страха. Краем глаза видел, как из руки кровь течёт неостановимым ручейком, пропитывая землю. Хана, что ли?

Да, страха не было. Мелькнула мысль, что Танька остаётся одна, но тут же подумалось — о ней позаботятся все наши, не бросят. А всё остальное — не так уж важно.

Кроме одного. Вот этот — он тоже не должен уйти.

У меня есть складник (здорово сточенный — но это нож) и здоровая правая нога. Это немало. Подходи, подходи, дурачок, ближе…

Правой рукой я — за спиной — открыл извлечённый из чехла нож. С трудом открыл — одна рука…

Негр подошёл и встал надо мной — кретин, улыбающийся и счастливый — гадостно счастливый — при мысли, что сейчас он меня убьёт. Я махнул рукой — неловко — и выронил нож под смех отскочившего негра; тело вывернуло болью наизнанку. Но я улыбнулся и сказал:

— Падай, дурачок. Ты убит.

Всё ещё улыбаясь, негр шагнул ко мне — и с диким воплем рухнул.

Когда перерезаешь подвздошную артерию — боль в первые секунды не ощущается совсем. А умирает порезанный от кровопотери через 10–15 секунд.

Он ещё дёргался, пытался встать и выл, забыв обо мне начисто. Мне уже было всё равно.

Кое-как — зубами и здоровой рукой — я перетянул перерубленную руку выше раны, и кровь остановилась… почти. До остальных ран мне было не добраться, и я понял, что всё-таки умру.

Спокойно так понял и пополз, потащил себя по тропинке, обползая трупы и двигаясь по крови, не успевшей впитаться в землю или превратившей её в кровавую грязь.

Четвёртое моё лето здесь…

Я дополз до того, убитого палашом в спину. Неловко выдернул клинок и положил его себе на грудь, сжав эфес в правой руке. И стал смотреть в небо — высокое и тёплое, ласковое, солнечное — в прорезях ветвей над тропинкой.

Если меня найдут наши — меня похоронят. Наверное, сложат песню, и её будут петь не только в нашей компании, но и во многих других — о четырнадцатилетнем мальчишке Олеге, который в одиночку перебил четырнадцать — по числу своих лет — негров и умер с оружием в руке… Что-нибудь вроде:

...

Чтоб было видно Карлу-королю,
Что граф погиб — но победил в бою…

Четырнадцать лет — или семнадцать? Или сколько? Не важно; странно, но я прожил их полнее и интереснее, чем предыдущие четырнадцать. У меня были любовь и дружба, каких, наверное, уже не знают на Земле… той Земле.

Я вспомнил маму. Неожиданно и ярко, как давно уже не получалось… Да, умираю. Берег реки, и мы с Танюшкой идём по вечерней траве по домам. Что делает тот Олег, та Танюшка? Живут, но я им не завидую…

223